Перетаскивали тяжелые камни, а после возвращали их на место. 10 историй бывшего узника концлагеря

Одним из способов низвести заключенных до инфантильного состояния было принуждение к весьма специфической работе. Заключенных, в особенности новоприбывших, нагружали бессмысленной работой, скажем заставляли перетаскивать тяжеленные камни, вскоре после чего следовал приказ вернуть их на прежнее место. Или заставляли голыми руками рыть ямы в земле, хотя в наличии имелись лопаты и кирки. Бессмысленная работа злила и раздражала, хотя, по идее, для узников не могло иметь никакого значения, полезен их труд или нет.

Заключенных уязвляло, что их заставляют заниматься «детскими глупостями» или тупой, унизительной для человеческого достоинства работой, и они даже желали, чтобы им давали более тяжелую работу, лишь бы у нее просматривалось хотя бы подобие осмысленного результата. Еще большее унижение они испытывали, когда их, точно тягловую скотину, впрягали в тяжело груженные вагонетки и заставляли бегом доставлять их куда прикажут. По той же причине для многих заключенных горланить бравурные песни по команде охранников было хуже побоев. Выполняя по приказу эсэсовцев задание, не имевшее смысла, заключенные чувствовали себя глубоко униженными, даже несмотря на то что оно не было связано с физическими трудностями или болью.

Ни у кого из заключенных не было часов. Вы себе представить не можете, сколько дополнительных мучений испытываешь, не имея возможности узнать, сколько еще времени продлится кошмар этого принудительного рабского труда. Заключенному требовалось экономить силы. Если он слишком быстро расходовал свой ограниченный энергетический запас, подгоняемый старшим или охранниками, то мог невольно снизить темп работы, «попасть на заметку», вскоре после чего его «пускали в расход». Зато если ты знал, что каждая ходка колонны носчиков занимает полчаса, ты мог точно определить, когда наступит перерыв на обед, а с ним и получасовой отдых, и когда рабочий день наконец закончится. Даже если ты был совершенно измотан, сознание, что «на сегодня эта ходка последняя», придавало тебе сил вынести ее. Когда ты чувствовал, что лишился последних сил, а конца и края дню не видно, возникал соблазн сдаться, но такого не бывало, если ты знал, что желанный отдых уже близко.

Таким образом, незнание времени выступало еще одним разрушительным для личности фактором, тогда как возможность мысленно распорядиться временем, наоборот, служила внутренней опорой. Ты мог хоть что-то делать по собственной инициативе, хоть что-то планировать, например как распределять свои силы.

Веру заключенных, что у них имеются некоторые основания для надежды, некоторая возможность влиять на свою судьбу, и значит, причины, чтобы хотеть жить, уничтожали еще одним способом — резкой и внезапной сменой условий содержания.

В одном концлагере, например, администрация совершенно морально уничтожила большую группу заключенных-чехов. Сначала их заверили, что они «почетные» узники и заслуживают особых привилегий. И действительно, на первых порах их держали в более-менее комфортных условиях, не заставляли работать и не притесняли. А потом в одночасье бросили на работу в каменоломню, где были наихудшие условия труда и самая высокая смертность, и одновременно сильно урезали им паек. Потом снова вернули в прежние хорошие условия и на легкую работу, а спустя несколько месяцев — опять в каменоломни и на голодный паек. Вскоре все заключенные этой группы умерли.

В среде заключенных никакие другие проступки, кроме доносительства эсэсовцам, не наказывались так беспощадно, как воровство хлеба, поскольку это могло стоить жизни измученному голодом товарищу. Хлеб все заключенные единодушно воспринимали как самую главную пищу, так что его воровство стояло особняком от любого другого воровства. И эмоциональное отношение к хлебу тоже было совсем иное, чем к другой еде. Пускай заключенные постоянно роптали на прочую еду, которой их кормили, жалобы на качество хлеба слышались очень нечасто. Единственное, о чем сожалели заключенные, так это что его мало.

Эсэсовцы карали за воровство хлеба смертным боем, после которого мало кто выживал. Однако лагерный кодекс запрещал доносить на своего брата заключенного, и узники сами чинили расправу над вором — обычно избивали до полусмерти и объявляли всеобщий бойкот, что при крайней зависимости заключенных друг от друга было почти равносильно убийству.

Узники знали, что замечать и наблюдать происходящее в лагере — хотя это залог выживания — еще опаснее, чем высунуться. Но было недостаточно всего лишь пассивно соблюдать запрет. От заключенного обычно требовали активно изображать, что он нем, слеп и глух ко всему, что велят не замечать и не ведать эсэсовцы.

Одной из наихудших ошибок заключенного было смотреть (т. е. показывать, что ты заметил), как наказывают другого заключенного. Казалось, в этом эсэсовцы абсолютно противоречили здравому смыслу, но это только на первый взгляд. Например, если эсэсовец смертным боем избивал заключенного, а другие заключенные осмеливались смотреть на происходившую расправу, он тут же принялся избивать и их. Но спустя какие-то секунды тот же эсэсовец уже сам велел заключенным хорошенько подумать, что ожидает их за непослушание, и в назидание указывал на убитого. Никакого противоречия в его действиях не было, он просто доходчиво преподавал узникам урок: вам позволено видеть только то, что велим вам мы, а кто по своему хотению вздумает пялиться куда не надо, будет наказан смертью. У заключенного нет и не может быть собственной воли.

Солагерники только и ждали шанса выплеснуть друг на друга накопившиеся в душе злобу и раздражение, и это приносило им некоторое утешение. Раз они могли испытывать сильные чувства, значит, в них еще теплилась жизнь, значит они не сдались, не отрешились от всех и вся, не стали музельманами (живыми трупами). Они получали удовлетворение хотя бы от того, что уязвляли чужие чувства и этим доказывали себе, что вс ё еще что-то значат, что еще остался кто-то, на кого они способны воздействовать, хотя бы и причиняя боль. Но и этот способ самоутверждения еще на шаг приближал узника к мировоззрению эсэсовцев.

Индивид помнил факты, которые ему было велено запомнить, но не те, которые хотел запомнить сам. С позиций психологии этот механизм легко объясним. Все имевшее связь с несчастьями настоящего момента доставляло узнику такую боль, что хотелось поскорее подавить, вытеснить из памяти это знание. Легко вспоминались лишь факты, никак не связанные с нынешними лагер-ными страданиями и потому эмоционально нейтральные.

Заключенному это служило лишним подтверждением, что он способен действовать только в случаях, когда его поступки ничего не значили, проявлять прежние умения только в том, что в текущий момент не представляло важности. Странный феномен, когда узник хорошо соображал в посторонних вопросах, а в жизненно важных разум отказывал ему.

Временнáя дистанция с успехом применялась нацистами для запугивания. Массы часами ожидали появления вождя. За время ожидания возбуждение толпы нагнеталось почти до нестерпимого исступления зажигательными речами сподвижников, бравурными маршами и физическим утомлением от длительного стояния в гуще людей. Наконец появлялся фюрер и наступала разрядка, воспринимавшаяся толпой как громадное эмоциональное облегчение, каковым оно и было. Это чувство облегчения после многих часов ожидания создавало у толпы впечатление, будто фюрер наделен врожденной силой разряжать напряжение. Что порождало чувство благодарности ему, а также веру в его «магическую» власть над человеком.

Сознательно или нет, боссы в нашем обществе тоже применяют временнóе дистанцирование, маринуя нижестоящих в приемной, прежде чем снизойти и допустить их к себе. Ожидание под дверью кабинета усиливает у визитера впечатление большой власти начальника, как и собственной ничтожности. И наоборот, если руководитель сразу принимает подчиненного, это помогает установить прямой личный контакт на дружески-равноправной основе.

Каждому заключенному приходилось искать свои способы, как выносить тяжелый отупляющий труд по 12-18 часов в день. В случаях, когда надсмотрщики или охрана не пресекали разговоры, те были почти единственной отдушиной. Хотя на протяжении почти всего дня заключенные бывали слишком изнурены или подавлены, чтобы общаться, иногда удавалось перекинуться словом за работой, пускай это запрещалось. Разрешалось разговаривать во время коротких перерывов на обед или вечером — во время возвращения в бараки. Значительную часть свободного времени приходилось отдавать сну и отдыху, однако те, кто еще не потерял интереса к жизни, испытывали потребность немного пообщаться.

Важный урок автору книги преподал один немец- политзаключенный, коммунист из рабочих, который на тот момент уже четыре года просидел в Дахау и был лагерным старожилом.

«Я только попал в лагерь и после пережитого во время транспортировки пребывал в плачевном состоянии. Думаю, этот человек сразу понял, что без его помощи мои шансы выжить более чем сомнительны. И когда он заметил, что я не могу глотать пищу от физической боли и брезгливости, он поделился со мной частицей своего богатого опыта: "Послушай-ка, ты реши, чего хочешь, выжить или подохнуть? Если тебе плевать, не жри эту дрянь. А хочешь жить, так выход один: вправь себе мозги и рубай всегда, когда только можно, и все, что только можно, хоть самую распоследнюю гадость. И опрастывайся, как только подвернется случай, так хотя бы будешь знать, что организм у тебя работает; и еще, как выдастся свободная минутка, не болтай попусту, а про себя читай что-нибудь по памяти или заваливайся спать". Спустя какое-то время я усвоил его премудрости, что однозначно помогло мне выжить. В моем случае совет "читать про себя", то бишь занимать ум, трансформировался в попытки анализировать процессы, происходившие в психике моих товарищей. И вскоре я убедился, насколько здравым был его совет. Однако потребовались годы, чтобы я до конца разглядел его глубокий психологический смысл. А смысл был такой: для выживания индивиду необходимо наперекор даже самым непреодолимым преградам создать себе "делянку" для свободы действий и свободы мысли, хотя бы и в чем-то совсем незначительном».