Нейронные цепи и разговоры с Богом. Цитаты из романа «Мир неземной»

Рассказывали, что в детстве я была громкой и болтливой, полной противоположностью той тихой застенчивой девушке, в которую потом выросла. Считается, что если ребенок любит потараторить, он вырастет умным, но меня больше всего занимала столь радикальная смена темперамента. Когда я слушаю себя на записях тех лет, часто мне кажется, будто на них совершенно другой человек. Что со мной произошло? Какой женщиной могла бы я стать, если бы эти потоки речи не поменяли направление и не превратились во внутренние монологи?

Я еще не совсем понимала, что происходит. Я просто знала, что Нана всегда сонный или спящий. Его голова моталась, подбородок падал на грудь, как вдруг брат яростно крутил шеей. Я видела его на кушетке с этим мечтательным выражением лица и удивлялась, как травма лодыжки его подкосила. Он всегда был в движении, почему же теперь стал таким неподвижным? Я попросила у матери денег, и несколько раз, когда она их мне давала, я шла и покупала растворимый кофе. В нашем доме никто никогда не касался кофе, но я слышала, как люди говорят о нем в церкви, видела, с каким восторгом подходят к аппаратам в классе воскресной школы. Я приготовила кофе на нашей кухне, следуя инструкциям на обратной стороне упаковки. Размешала порошок в воде, пока та не стала темно-коричневой. Попробовала напиток, нашла его отвратительным, ну а раз гадость, то должна помочь. Я принесла кофе Нана, толкала его в плечо, в грудь, пыталась разбудить, дать выпить. Не получилось.

— Ты была не очень хорошим ребенком, — повторяла мама всю мою жизнь. — Тебя и носить-то было неприятно, а уж роды и вовсе стали сущим кошмаром. Тридцать четыре часа мучений. Помню, еще думала: Господи, чем же я так провинилась?

Первым — и настоящим — чудом для нее стал Нана, и его появление на свет отбросило на все прочее длинную тень. В этой тени и родилась я. Я понимала это даже в детстве — мама позаботилась. Она была весьма прямолинейной, не жестокой, но близко к тому. Маленькая, я гордилась тем, что умею видеть разницу. Нана был еще жив, и я спокойно сносила обвинения в том, что я плохой ребенок. Я понимала контекст — им был мой брат. Но потом он умер, и все мамины заявления стали казаться жестокими

Нана — причина того, что я начала это исследование, но совсем не для телевизионной картинки. Напротив, наука была для меня способом бросить вызов самой себе, сделать что-то действительно трудное и тем самым преодолеть все мои недопонимания относительно его зави-симости и собственного стыда. Потому что мне до сих пор ужасно стыдно. Я полна этим стыдом до краев; он переливается через край. Я могу читать свои данные снова и снова. Могу смотреть МРТ мозга наркомана, похожего на швейцарский сыр, атрофированного, неисправимого. Могу наблюдать, как синий свет мигает в мозгу мыши, отмечать изменения в поведении и знаю, сколько труда ушло на выявление этих крошечных изменений, и все же я по-прежнему думаю: почему Нана не остановился? Почему ему не стало лучше ради нас? Ради меня?

Я хотела поведать кому-нибудь об огромной волне облегчения, которую чувствовала каждый раз, когда наблюдала, как зависимая мышь отказывается от рычага. Этот жест, этот отказ — вот суть работы, ее торжество, но ничего из этого нельзя было рассказывать. Вместо этого я пошагово описала процесс, цель. Надежность, стабильность работы, импульс, то, как мышь продолжала попытки, пока я не нашла выход, — все это было для меня оболочкой, но сутью оставалась волна облегчения, эта хромая, крошечная, живая мышь, ее по-прежнему живущее тело.

Когда дело доходило до Бога, я не могла дать прямого ответа. Я не могла дать прямого ответа со дня смерти Нана. Тогда Бог подвел меня, настолько всеобъемлюще, что это поколебало мою способность верить в него. И тем не менее. Как объяснить трепет? Как объяснить это некогда твердое знание о том, что он присутствует в моем сердце?

Мне потребовалось много лет, чтобы понять: жить в этом мире тяжело. Я не имею в виду механику жизни, потому что у большинства из нас сердца будут биться, легкие — поглощать кислород, а мы вообще ничего не будем для этого делать. Для большинства из нас физически и механически умереть труднее, чем жить. Но все же мы пытаемся умереть. Мы слишком быстро едем по извилистым дорогам, занимаемся незащищенным сексом с незнакомцами, пьем, употребляем наркотики. Мы стараемся выжать из своей жизни немного больше.

— Каковы твои цели? Чего ты хочешь? — спросил он.

Я посмотрела на него и подумала: сколько у тебя времени? Мне нужны деньги и дом с бассейном; партнер, который меня любит, своя собственная лаборатория, где бы работали только самые блестящие и сильные женщины. Я хочу собаку и Нобелевскую премию и найти лекарство от зависимости, депрессии и всего остального, что нас беспокоит. Я хочу все и хочу хотеть меньше.

— Мама, я умоляю тебя, — начала я на чви, но не знала язык, чтобы закончить предложение. В любом случае не уверена, как бы я его закончила: я умоляю тебя остановиться. Умоляю тебя проснуться. Умоляю тебя жить.

Я не знала, как объяснить ему, что времяпрепровождение в лаборатории по-прежнему было для меня способом проводить время с людьми. Не с ними, а с мыслями о них, с ними на уровне разума, который казался мне таким же близким, как любой ужин или вечер с выпивкой. Нездоровая философия, но, если мыслить абстрактно, то было стремление к здоровью, и разве это не считалось?

«Это книга об эволюции веры. Безусловную детскую веру в чудо со временем начинает подтачивать реальность, где молитва не всегда приносит спасение, а на заданный вопрос так и нет ответа, но в глубине души остается тоска по той прежней уверенности: кто-то за тобой присматривает и в нужный момент обязательно спасет. Книга о растворении себя в чужой жизни, где фанатичная любовь матери оборачивается катастрофой для нее самой, где дочь настолько вовлечена в существование матери, что забывает о собственном».