Еще вчера Леда была придворной мастерицей, способной отыскать любую нить судьбы, а сегодня у нее не осталось ни ножниц, ни места под солнцем. Прибрежный городок, в который она возвращается, окутывает туман. Кто знает, что скрывает он, кроме чудовищ?
Это роман Екатерины Шабновой о юноше, влюбленном в море, и ведьме, которая отважилась ему помочь. Делимся отрывком из книги.
***
— Будет больно? — спросил он.
— Я не знаю, — ответила она.
Они ныряли в неизведанные воды вместе, и это должно было хоть чуть-чуть успокаивать, но он чувствовал только, как море в его крови бурлит и пенится, как мысли бьют по черепу якорями и как дрожащие руки проводят по его шее сзади, чуть ниже линии роста волос. Проводят, замирают — и перестают дрожать.
Когда-то ему рассказывали легенду о ведьме, которая помогла жившей на морском дне девушке попасть на сушу. Его ведьма оказалась куда менее опытной, но хотя бы не потребовала взамен голос. Она не потребовала вообще ничего, хотя он просил о многом. Мало кто в этом городе рискнул бы изменить чужую судьбу.
Он запомнил странную легкость — будто из него вынули все лишнее и оставили лишь то, что делало его собой. Запомнил отчетливый щелчок лезвий. Запомнил ослепляющий свет, крик «Убирайся скорее отсюда!» и как один из механогов утащил его прочь. Запомнил, что выкатился из его кабины на песок, едва открыл глаза , — у этих моделей быстро расшатывались нити на панелях у самых сидений.
А потом он оглянулся и забыл, как сюда попал. Но он был здесь, и до моря оставалось совсем немного. И это главное.
Дорога к спасению привела его в туман. Серость разливалась по побережью и перетекала в морскую гладь: ни шва, ни зацепки. В ней утопали деревья и терялись все пути: под ногами давно хлюпала грязь, сменившая утоптанные колеи тракта. Дважды или трижды он чуть не потерял сапоги: грязь была въедливой и словно голодной. Он не удивился бы, если бы она в самом деле начала кусать его за пятки.
Об этих краях мало говорили — а если говорили, то шепотом, склоняя головы и переплетая с собеседником дыхание, чтоб, не дай Ткачи, не унес ветер. Иные слова лучше хранить, как тайну. Как первенца. Как сокровища короны. Иные слова, услышанные случайно, могут привести на путь, который от тебя всегда скрывали. Путь, кроме которого у тебя не осталось ничего.
Он не мог даже вспомнить того, кто ему помог. Может, это и оказалась плата? Кажется, глаза у него — у нее? — были темны, как ночное небо. Кажется, руки его — ее? — дрожали поначалу, а потом перестали.
Он прибавил шагу: воздух полнился солью и криками птиц, которых к востоку отсюда почти не водилось. Ах, если бы его собственные пути были такими же черно-белыми, как они.
Грязь сменилась песком, песчинки быстро проникли в обувь и поселили в голове дурацкую мысль, что от сапог стоит избавиться. Бороться с ней было на удивление сложно. Пробиться сквозь плотную ткань плаща туман не мог и нашел обходной путь: тонкие щупальца прохлады заползли по запястьям в рукава и свернулись там, как искавшие тепла котята. Начали постукивать зубы: звук тоже не особо привычный. От него звенело в ушах, и сквозь звон этот крики птиц превращались в крики о помощи.
Он оборачивался все чаще и чаще, ища ту сторону, в которой должно взойти спасительное солнце. Проверить бы, взойдет ли оно вообще. Сколько он уже брел, понурив голову, прислушиваясь к хлюпанью грязи и далеким шорохам? Надеясь, что не услышит скрипа колес, или хрипов королевских скакунов, или еще хуже — знакомого имени, разносящегося по незнакомым холмам? Может, уже и не мог услышать: уши закладывало, тишина плавно обретала голос, высокий и звенящий, буравящий голову, как вражеское копье. Как звуки, каждую среду доносившиеся из окон комнаты, где занимались вокалом. Как властный голос одного из мастеров Цеха, того, что оплел Воздушную гостиную магией, не дававшей солгать. Как приказы матери, эхом отдававшиеся в углу этого зала…
Земля ушла из-под ног: он вскрикнул и проехался по небольшому склону, хватаясь пальцами за клочья тумана. Песок теперь был повсюду: в сапогах, в волосах, даже скрипел на зубах. Он тихонько выругался, а потом улыбнулся: выглядел он сейчас, должно быть, абсолютно нелепо. Стоило все же смотреть под ноги… Туман ведь не был настолько густым.
Он поднялся не с первого раза: песок спешил убраться из-под ступней, и пришлось осторожнее выбирать, куда ступать. К счастью, кое-где побережье поросло травой, и корни ее делали дорогу хоть чуть-чуть надежнее. Он выпрямился, стряхнул с плаща часть песка и пошел — вроде бы — в сторону заката. В сторону своей свободы.
Туман становился плотнее. Он ждал, что завесу вот-вот пронзят солнечные лучи, но вокруг становилось лишь еще холоднее и серее. Он едва мог различать свою вытянутую руку. Легкие жгло, дыхание становилось тяжелым и хриплым, ноги отказывались слушаться…
В вышине забрезжил свет. Наконец-то!
Так, наверное, ощущали себя Ткачи, когда увидели среди звезд берег и причалили к бухте мира, истощенные, но полные надежды… а потом выбрались на берег и опутали его паутиной лжи и слепого поклонения.
Он снова прибавил шагу. Распахнул плащ, который удерживал одной рукой. Чуть не упал, запутавшись в складках. Справа что-то хлопнуло, а потом зашипело. Громче. Еще громче. Он потянулся к кинжалу на поясе, но пальцы схватили пустоту. Выронил? Когда? Там, на холме, у границы песка с дорогой?
Стук собственного сердца оглушал. Но шипение уже переплеталось с первыми нотами песни.
Песни, о существовании которой он не знал, но которую всегда хотел услышать. Песни, которая окутывала его, подобно туману, держала крепче, чем материнские объятия. Проникала вглубь — находя то, до чего он сам никогда не докапывался. Видела его таким, каким никто не видел. И готова была все это принять. Приветствовать. Воплотить.
Он оставил поиски оружия. Выпрямился. Улыбнулся. Закрыл глаза.
Забыл, зачем пришел и откуда уходил.
Сделал глубокий вдох.
И слушал, как ритм сердца сплетается с песней, — пока туман не проглотил его.
***
Вечером Леду лишили ножниц, а утром она отправилась домой. Не было никаких громких слов, никаких церемоний, никаких клятв — только молчание, такое оглушающее, что она не стала даже поднимать взгляд.
Бесполезные ножницы забрали прямо со столика, на который несколько недель назад в спешке свалили содержимое ее карманов и сумки, а также часть оторванного подола.
Засохшая кровь на темной ткани казалась частью узора, и Леда поймала себя на том, что ищет в нем скрытые смыслы, — как в детстве, когда в каждом разводе на деревянных досках таились волшебные звери, далекие земли и страшные лица. Тени мастера и кого-то незнакомого — в бордовой форме с металлическими значками, блеск которых Леда поймала краем глаза, — мельтешили на стенах, потолке и покрывале. И на темных Лединых руках тоже, но на них она старалась не смотреть: ни когда меняли бинты, ни когда мастер мрачно объявил, что в Цехе для нее больше нет места.
Тогда она подумала, что ее отстранят от работы, но позволят остаться. А может, и ничего не подумала: ясно Леда помнила только боль, и боль эта словно сама не понимала, что же должна из себя представлять. Леду бросало в холод, потом в жар; ей казалось, что ее не существует, а после — что она повсюду. Леда была сплошной болью. Леда не чувствовала ничего. Леда не смотрела на свои руки, потому что если посмотреть… если посмотреть, то все станет чересчур реальным.
А теперь пейзаж за окном подпрыгивал, теряясь в дождливом горизонте, и Леда подпрыгивала и терялась вместе с ним.
Она никогда не думала, что вернется домой. Хотя нет, это не совсем правда: порой она представляла, как въезжает в крошечный родной городок на украшенной светильными камнями карете со столичными вензелями. В видениях среди высыпавших ей навстречу жителей не было тех, ради кого она могла бы вернуться. Остались ли они тут, зажатые границами ожиданий и наследия? Или тоже попытались вырваться? Леда надеялась, что их попытки оказались куда удачнее. В конце концов, она уехала из Инезаводи не из-за людей. Не только из-за них.
Вышло все, конечно, не так. Леда ехала домой в обычном почтовом экипаже, не окруженном охраной и не украшенном Цеховым гербом. До родного побережья оставалось совсем немного: дорога сообщала об этом без слов. На выезде из Крылатых Врат Двужилья, города с ближайшим транспортным шпилем, к которому пришвартовывались и речные, и воздушные корабли, экипаж лишь слегка покачивало — главные дороги недавно подправили перед приездом наследников. А тут, в краю серых полей и песка, тракты совсем забыли о своих обязанностях. Леду словно несло по грозовым волнам, и это было… это действительно походило на возвращение домой. Но Леда все еще не верила, что возвращается.
***
О том, что запрет появляться в Цехе не временный, Леда узнала за несколько минут до того, как мастер проводил ее до дверей. Стоило гордиться хотя бы этим — не каждый ученик удостаивался таких проводов. И неважно, что Леда предпочла бы остаться.
Она не знала его имени — Цеховые мастера именами не раскидывались, в случаях крайней необходимости прикрываясь прозвищами. Их звали просто «мастерами», а для уточнения прибавляли специальность, или элемент одежды, или — как с одной из немногих мастериц — манеру речи. Мастерица Ругань не только не стыдилась прозвища, но даже поощряла его употребление. Что не мешало ей частенько испытывать новеньких, грозно хмуря брови, когда те умудрялись так к ней обратиться.
Леду провожала не Ругань, хотя это было бы почти поэтично. Леду провожал мастер Бражник. Его прозвали так за любовь к насекомым конструктам и тончайшей работе: он управлялся с самыми ничтожными, почти невидимыми нитями так искусно, что главным в Цехе его считали по праву. Не официально, конечно, но даже мундирные Когти из Корпусов обращались сразу к нему. И вся ситуация с Ледой тоже легла на его плечи: он сообщил ей плохие новости, и он же проводил до двери.
— Мы так и не выяснили, кто это был, — уже на улице ответил он на Ледин невысказанный вопрос. — В этом ты сработала на славу.
Леда не стала спрашивать, почему он вдруг решил поделиться этим, — их разделял порог, и мастер больше не отвечал за Леду. Она лишь посмотрела на свои затянутые в перчатки руки.
Если бы она сработала на славу, у нее не отобрали бы ножниц. И будущего.
Мастер Бражник протянул руку — взгляд Леды невольно зацепился за блеснувшие на его поясе ножницы — и осторожно коснулся ее левой ладони.
— Я не знаю, что заставило тебя это сделать. — Он поднял голову, потому что иначе с Ледой разговаривать не получалось почти ни у кого. — Но сомневаюсь, что деньги. Остаются самоуверенность, любопытство или…
Он мог бы не договаривать. Леда и сама это знала — или, по крайней мере, надеялась глубоко в душе. Она не стала бы играть со смертью, просто проверяя, справится ли с вызовом. Но если бы ее попросили — отчаянно, достаточно для того, чтобы всколыхнуть и ее любопытство, и уверенность в собственном мастерстве…
Она сработала на славу, но ошиблась. Ее ладони были тому доказательством, ее изгнание — тоже. Как и тот факт, что она не могла перестать думать о несчастной нити судьбы, которую не удержала — или все-таки удержала? — в руках.
Отрывок из книги «Туманы и чудовища»
Обложка поста — freepik.com
