Россия XIX века глазами эксцентричной англичанки. Цитаты из книги об Анне Листер

Отныне Листер носила лишь байронический черный в знак вечного траура по отвергнутой любви. И стала более мужественной в своих нарядах — полюбила жилеты, рединготы, сюртуки, цилиндры и каскетки, высокие сапоги, трости, стеки и большие карманные часы на цепочке. Ее часто принимали за господина. Крепкие простофили на темных улицах окрикивали «Джеком». Было в английском языке такое выражение — Jack the Lad («Парень Джек»), означавшее бабу-мужлана. Но Листер, истинный английский эсквайр, была «Джентльменом Джеком». Так ее иногда называли соседи — в шутку. Любовницы именовали ее Фредди. Это имя нравилось ей больше всех прочих.

Россия лишь начиналась в Санкт-Петербурге. Чтобы ее увидеть, нужно было отправиться вглубь, в Самару, Нижний Новгород, Астрахань, на Кавказ. Она чувствовала, что безграничная полудикая Россия ей по плечу и по сердцу — она желала исследовать ее, познать и покорить, словно капризную любовницу. И Джентльмен Джек набросала смелый сложный маршрут, назвав Энн лишь две его точки: «Санкт-Петербург и Москва. Дальше — посмотрим». Но дальше Уокер категорически не хотела, дальше был невыразимый безграничный ужас. Ее Россия заканчивалась хищными зубцами кремлевских стен. На эти глупые слова Анна лишь ухмыльнулась: джентльмен никогда не спорит с дамами.

Природа кругом была изысканно-сумрачной, скандинавской, по-осеннему нерешительной — то мелкий серый дождь, то вдруг раззевается солнце. Кругом поля, поля, поля, — пепельные, мшистые, бледно-серые, палевые с серебристо-сиреневыми искрами вереска, с махрово-желтой пенкой календулы. Поля акварельные, кисти безымянного скупого художника, который сосредоточенно и бережливо накладывал краску в один лишь слой, не смешивая, не добавляя цвета, но иногда, здесь и там, позволял себе роскошь — рассыпал алые точки ягод, брызгами пурпура и кармина отмечал вереск и сентябрьский мох.

«Местность всюду живописная, — проворно шелестела Листер карандашом в блокноте, боясь упустить, позабыть, — местность живописная, дорога холмистая, много молодого леса со скалами, похожими на норвежские. Виды красивые. Заметила вербу и розмарин. Видела ало-красный мох на камнях. Повсюду клюква и брусника. Кленов нет, везде сосны, много берез. Красивые поля ржи, пшеницы, овса уже убраны. Видели много маленьких мельниц, там и сям. Почти не нашли отличий между этой местностью и той, что окружает Стокгольм, — здесь, как и там, все полно заботы и все ухожено».

Мороз въедался в самые кости. Энн даже не плакала — она онемела от холода. Анне тоже было не по себе: «Пальцы закоченели. Моя голова совершенно не подготовлена к морозу, и мне приходилось всю дорогу придерживать мою сатиновую шляпку, подбитую ватой». Листер скомандовала ямщику возвращаться. Вечер закончили в отеле приятным нетяжелым ужином и донским шампанским, очень здесь популярным: «Мы пили за здоровье сестер и семьи Энн, за здоровье Марианы, и всех наших друзей, и наших новых друзей в Нижнем, за здоровье князя Грузинского, тех, с кем мы подружились в Москве, за очаровательную княгиню Радзивилл, за русского императора и императрицу!»

Вечером добрались до Астрахани. По грязным разбитым улицам гуляли метели, всхлипывали редкие фонари, надсадно скрипели ворота, гулко хлопали ставни заброшенных хат. И ни души. Смиренные души сидели по домам и развлекали себя как могли. Русский люд беспробудно пил — от скуки и безделья. Торговцы с Востока пять раз на дню читали молитвы и «кейфовали» — курили какое-то зелье, утешались гаремом. Светское общество разгоняло тоску обедами, визитами, музыкальными вечерами и déjeuner dansant. Путешественники времен Листер в один голос твердили: в первых домах здесь — Париж, на улицах — пустошь и мрак.

Но были в Астрахани и прелестные во всякий сезон архитектурные диковинки. Среди них — мечеть Ак-мешит. Ее посмотрели первой. Анне она показалась огромной. Московская в сравнении с ней была игрушкой, казанская — скромной часовней. «Большая, красивая, просторная, лучше и краше всех тех, что мы видели». Ее считали самой старой в Астрахани, хотя построили всего 30 лет назад — в 1810 году, на месте обветшавшей деревянной. По стилю — совсем не мечеть: квадратная, неоклассическая, с пилястрами и полукруглыми окнами, светло-серого оттенка николаевской шинели и петербургского неба.

Утро началось с чистого листа в дневнике, серебристого тумана за окнами, семи градусов тепла на термометре Анны и бодрого кавказского завтрака — лепешек, сыра, горячего чая. До отъезда оставалась пара часов. Одевшись, подруги вышли на прогулку. Слева, за речкой, сутулились серые сакли. Под ними, над ними, сквозь них пробивалась трава, на крышах лежал буро-мшистый гравий. В утренней сырой полумгле лачуги казались доисторическими пещерами. В них жили люди-троглодиты, дикие, боязливые, в мезолитическом оборванном рубище. «Они никогда не моются, — заметила Анна, — все они очень грязные».

Снег, казавшийся здесь белее, чище, стеснительно прикрывал нагую бедность Казбеги. Живописные виды отвлекали педантичных туристов от смрадного сельского быта. При Александре I в селе поставили кирпичную церковь в честь святого Николая. Окруженная печальными серыми саклями, она была похожа на опрятную холеную барыньку, у которой послушные нищие робко просили подаяние.

Этот город находился на 40°21’ северной широты и 67 °30’ восточной долготы. Но остальное в Баку не подчинялось логике цифр. Никто не знал, когда он основан, сколько в нем улиц, домов и людей. Карманными часами здесь пользовались лишь комендант и начальник полиции. Остальные вставали с рассветом, ложились с закатом и жили по крикам муэдзинов, звеневших с ажурных резных «шэрэфэ», балконов мечетей.

Никто не знал названий улиц и площадей. Баку был так стар и столько раз менял владельцев, что давно уже перестал запоминать все те замысловатые восточные имена, которыми без конца одаривали его призрачные, полутемные глинобитные тропы. Когда сюда пришли русские, закоулки раззвонились колоколами, сделались николаевскими, михайловскими и александровскими. Но логичнее город не стал. И в этом была его восточная древняя прелесть. Баку открывался лишь тем, кто умел ждать, кто терпеливо и нежно, слой за слоем, смысл за смыслом его разгадывал — не умом, а легким, чуть влюбленным сердцем.