Джозефу двенадцать, но он уже потерял самое дорогое — мать, отца, сестрёнку. А теперь и любимая лошадь Сара попала в руки чужому человеку. Мальчик решает вернуть её — ведь это единственное, что у него осталось. Индейские костры, шериф, погоня за преступником: роман «Редкая отвага» понравится подросткам и всем любителям вестернов. Принесли отрывок из него. Главный герой спас китайского мальчика, который остался один в незнакомом городе. Ребята говорят на разных языках и не понимают друг друга. Но, кажется, у них есть кое-что общее.
***
Я зашёл в подлесок поискать веток для костра среди низких сосен. По коже уже бегали мурашки от холода, и мне не терпелось развести огонь. Когда я вернулся в лагерь, покачиваясь под весом набранного хвороста, мальчишки там не оказалось. Я положил ветки на землю и огляделся. Тут и он появился — возник как-то неожиданно в тусклом вечернем свете и бросил свою охапку на мою. Раздался тихий стук.
— Хорошо, — выдохнул я и кивнул. — Ещё.
К тому времени, как мы набрали достаточно хвороста на ночь, в небе зажглись звёзды и само оно стало того тёмно-фиолетового оттенка, который потом очень скоро сменяется чёрным. Мы вместе подтащили к кострищу длинное бревно с плоским боком, чтобы было на чём сидеть. Я достал спички, которые купил у мистера Миллера, и стал разводить костёр. Вскоре внутри круга из камней заплясал жёлтый огонь, радуя нас долгожданным теплом. Древесина весело потрескивала. Я опустился на бревно, а китаец сел с другого края, так далеко от меня, как только мог.
В нашем убежище было уютно, и скала защищала нас от порывов ветра, налетающего внезапно и продувающего холмы насквозь. Каменная стена за нами возвращала тепло, так что нас грело с обеих сторон. Какое-то время мы молча жевали яблоки и полоски вяленого мяса. Не знаю, почему я вдруг заговорил. Может, когда сидишь у костра, тянет на разговоры.
— Я хочу вернуть свою лошадь, — объяснил я, глядя на извивающиеся языки пламени. Мальчишка вскинул голову и покосился на меня. — Её звать Сара. Молодая кобылка, всего девять лет. Рыже-пегая, с меткой на ухе. Самая красивая из всех, что я видел. А ещё быстрая, как ветер. Наполовину индейская, так что с характером, но для меня в ней всё прекрасно. Сама поворачивает куда надо, указывать не приходится. Мама говорила, что у нас с Сарой как будто одно сердце на двоих.
Костёр потрескивал и шипел. Где-то во мраке ухнула сова. Мой молчаливый приятель надкусил яблоко. Когда я жил с мистером Гриссомом, поговорить мне было особо не с кем, и теперь накопившиеся слова лились из меня потоком:
— Па мне её подарил на четвёртый день рождения, годовалую, чтобы мы росли вместе. Сразу посадил меня ей на спину. Ездил я без седла уже к пяти годам, а в девять мы с ней перепрыгивали через изгороди. — Я взглянул на маленького китайца. — У тебя-то, наверное, лошади никогда не было?
Он нервно сглотнул, не отводя глаз от костра. Я поднялся и бросил в костёр ещё одну толстую ветку. Постоял какое-то время у кучи с хворостом, глядя на небо. Звёзды сверкали тут и там, и каждую секунду загорались новые.
— Моя младшая сестрёнка рассказала мне кое-что забавное о звёздах, — сказал я, усаживаясь обратно. — Мол, некоторые индейцы верят, что это костры наших предков. А когда мы умрём — отправимся к ним на небо и разведём свои. — Я заметил, что стал говорить намного тише, но мой спутник всё равно ничего не понимал по-английски, а значит, это было не так важно. — Только когда поднимаешься на небо, у тебя ничего с собой нет, и спичек, конечно, тоже. Именно поэтому моя сестрёнка решила, что все огни зажигает Бог, чтобы умершие могли сидеть в тепле даже на небесах и чтобы знали, что их там ждут. Она всегда гадала, какой из костров горит для неё. — Я почувствовал, как уголки моих губ слегка поднялись, но вместе с этой слабой улыбкой глаза защипало, и я быстро заморгал, отгоняя слёзы. — Мы… мы часто глядели на звёзды и думали, которые из них наши. Выбирали свой костёр, который ждёт нас на небесах.
Я осёкся и отвернулся, чтобы он не увидел слёзы у меня на щеках. Только поток слов было уже не остановить:
— Это так нелепо. Мы с папой спустились по этой горной тропе, через грязь, и серпантин, и крутые повороты, сражаясь за каждый шаг, таща за собой бревно, чтобы не скатиться вниз. И ничего. А холм в Олд-Мишн, который его убил, ну вообще был никакой. Небольшая горка, и всё. Даже не запыхаешься по ней подниматься. Только повозка съехала в сторону, колесо застряло, и следующее, что я помню, — это как папа бросает меня вниз и я качусь по холму. А он там, под этой треклятой повозкой. — Я всхлипнул и вытер нос. — Нечестно это. Нечестно, что он вот так умер. После всего, что мы вынесли, чтобы сюда добраться. Нечестно, что я остался один, без ничего. Только с моей лошадкой.
Слёзы было больше не сдержать. Я спрятал лицо в ладонях, но плечи тряслись, а дыхание выходило сиплыми рывками. Не знаю, что меня тогда так проняло. Может, всё разом: холод, голод, одиночество, саднящая боль в сердце оттого, что Сару уводили всё дальше и дальше. Порой горе накатывает как буря, в которой легко потеряться.
Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Я поднял взгляд и увидел размытое лицо мальчишки-китайца. Он пододвинулся ко мне, совсем близко. В его непроницаемом лице появился оттенок какого-то нового чувства. Возможно, понимания. Он протянул руку и легонько похлопал меня по спине.
А потом заговорил.
Сначала тихо. Так тихо, что я едва его слышал. Хриплым шёпотом, неуверенно, спотыкаясь на каждом слове. Он смотрел на огонь, и языки пламени отражались в его глазах. Постепенно голос мальчишки начал крепнуть. Его слова сплетались в песню, мелодии которой я не знал, песню, полную поворотов, резких взлётов и падений.
Я молча сидел и слушал, как до этого он слушал меня. И в какой-то момент вдруг заметил, что он плачет. Только голос у него не дрожал и дышал он ровно. Слёзы стекали по щекам неслышно, как тающий снег. Он ни разу не осёкся. Верно, в нём тоже много слов накопилось. Я, конечно, ничего не понимал, но подозревал, что говорит он примерно о том же, о чём и я: о семье, о потере, о доме, которого не вернуть. Может, о маме — сейчас она в тысячах миль отсюда или даже в могиле. Может, о папе, похороненном в Уэнатчи, или о брате или сестре, которых, скорее всего, никогда не увидит.
Он сунул руку в карман и вытащил блестящую чёрную птичку — фигурку, которую до этого мне показывал. И продолжил говорить, держа её на ладони. Я взял его сокровище, осторожно повертел в руках и вернул. Он убрал фигурку в карман и вытер щёки рукавом.
Я тоже легонько похлопал его по спине. Он серьёзно на меня посмотрел, а потом приложил ладонь к моей груди.
— Джозеф.
— Что-что?
— Джозеф, — торжественно повторил он и слегка наклонил голову. А потом схватил мою руку и прижал к себе. Я чувствовал, как бьётся его сердце — уже не так быстро, как у испуганного кролика. — А-Ки, — сказал он, хлопая моей рукой по своей груди. — А-Ки.
— А-Ки, — повторил я. Он кивнул, и я кивнул в ответ. И улыбнулся. Отнял руку, но оставил её висеть в воздухе между нами. А-Ки замешкался, а потом сообразил, чего я жду, и вложил в неё свою. Так мы пожали руки, сидя на бревне плечом к плечу, дрожа от ночного холода, на каменистом холме, под светом костров наших предков.
— Будем знакомы, А-Ки, — сказал я.
Хотите первыми узнавать о наших художественных книгах, читать крутые отрывки и получать скидки? Подписывайтесь на рассылку направления МИФ.Проза.
По материалам книги «Редкая отвага»
