Известная русская пословица Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву, вероятно, довольно поздняя, потому что построена на ироническом отношении к возможности такой ситуации. А ирония строится на отрицании некогда непреложных истин. Значит, древнейший смысл этой пословицы или по крайней мере словесной формулы, лежащей в основе первой ее части, следовало когда-то понимать буквально: лютый зверь действительно мог пожалеть добычу.
Публикуем отрывки из удивительной книги «Миф в слове и поэтика сказки» — о путешествии древнейших обычаев из прошлого в настоящее.
Бумажная книга Электронная книга
Тотемный зверь
Приписывание волку способности к пощаде связано с архаическими представлениями о тотеме и древнейшими формами мужских постинициационных ритуалов первобытного общества. Так, верования славян в так называемых волколаков (волков-оборотней) объясняются инициациями молодежи, в процессе которых юноши «превращались» в зверей.
У всех народов мира после обряда инициации юноши, прошедшие этот ритуал, сразу не допускались в культурное пространство поселения, а некоторое (иногда довольно длительное) время жили отдельно в лесу, в «диком поле», изолированным чисто мужским охотничье-воинским сообществом. Каждый член такого сообщества должен был осмысливать себя и регулировать свое поведение исходя из того, что он является воплощением тотемного зверя.
Следы таких представлений устойчиво зафиксированы в фольклоре. Например, В. Я. Пропп в своей книге «Исторические корни волшебной сказки» высказывает мысль о том, что встречающееся в русской сказке сообщество семи братьев-богатырей, живущих в лесу в «большом доме», является отражением этой обрядовой практики.
Три признака
Для всех этих сообществ, зафиксированных как древними памятниками, так и этнографическими исследованиями — от античных до современных, — характерны три основных признака:
1) изолированность от основного человеческого сообщества;
2) ограниченность в правах;
3) крайняя жестокость, носящая демонстративный характер.
Изолированность этих сообществ обусловлена пространственной оппозицией леса, «дикого поля» и культурного поселения. Эта оппозиция основана на традиционно мифологических противопоставлениях хаоса и космоса, смерти и жизни, дикости и культуры, зверя и человека. Таким образом, живущие в «диком поле» или в лесу ритуально мыслились как мертвецы, воплощения тотемного зверя, нелюди (волки, псы, медведи). По этим моделям и строилось их поведение.
Ограниченность в правах заключалась в том, что собственно мужчинами (мужами) они не были. Они были от-роками, то есть людьми, которым отказано в праве говорить (РЕЧИ) на племенных собраниях. Они были лишены также и права на потомство. Они не имели права и на полноценное мужское вооружение. Так, у древних спартанцев отроки-«волчата» не ставились в фалангу, а без шлемов и панцирей «стаей» бежали впереди нее, вооруженные лишь легким метательным оружием. Не исключено, что штрафные батальоны, состоявшие из тех, кто отступил при боевом крещении (современной инициации), и шедшие в бой впереди основной части войск, причем нередко плохо вооруженными, являются далеким отголоском этого древнего обычая.
В связи с этим характерен поединок Давида и Голиафа. В его библейском описании особо акцентируется внимание на тяжелом вооружении и громадных размерах Голиафа, которому противостоит юный пастушок Давид, убивающий своего грозного противника камнем из пращи. Можно предположить, что этот сюжет восходит не только к эпической фиксации победы «своего» над «чужим» в неравном бою, но и отражает столкновение зрелого мужа и отрока-«волчонка».
Жестокость поведения «волчат» определялась как их пространственной вынесенностью за пределы структурированного, окультуренного космоса, фактически за пределы человеческого (родоплеменного) мира, так и животным (тотемным) статусом, причем тотемная идентификация и, возможно, самоидентификация были направлены на мифологизированный образ жестокого хищника.
Если «жестокость» зверя всегда вызывается внешними (природными) обстоятельствами и проявлением инстинктов, то этот тип жестокости обусловлен не столько природно, сколько социально, ритуально. Нередко до безграничной агрессивности юношей сознательно доводили путем магическо-религиозных испытаний и с помощью наркотических или токсичных средств. Таким образом производилась социально обусловленная смена идентификационных кодов.
Волчий статус
По-видимому, «волчий» статус переживали юноши всех индоевропейских (и не только) народов. Так, анализируя культ волка у скандинавов, находим древнеисландское слово vargr ‘волк-изгой’ как обозначение статуса человека, родственное славянским словам со значением ‘враг’, а иногда и ‘убийство’. Известен также скандинавский мужской союз bersekr ‘медвежьи шкуры’. Название кельтских племен, обитавших во II веке н. э. в северной части современной Чехии, — волки-тектосаги, этническое имя которых (valh, valch) лежит в основе хорошо известного ныне этнонима valah. Показательно и название одного из западнославянских племен — лютичи (т. е. потомки Люта, от лютъ ‘жестокий’). Синонимом этого названия был этноним вильцы, т. е. ‘волки’ (ср. польск. wilk, устаревшая форма мн. ч. — wilcy).
Каждый первобытный человек, пережив «волчий» постинициационный период своей жизни, рано или поздно из «волчонка», «пса» становился мужем, преодолевал черту, отделявшую «дикое», «лютое» пространство от организованного, структурированного мира культуры, и приобретал новый статус. Став мужем (человеком), он навсегда исчерпывал свою маргинально-ритуальную враждебную противопоставленность миру культуры, а с ней и жестокость (лютость).
Псоглавцы и социальная матрица
Однако разрушение родового общества, формирование крупных племенных объединений, а затем и воинских дружин раннего классового общества создало условия, при которых определенное количество мужского населения до конца жизни оставалось в положении отроков-«волчат», вечных или сезонных маргиналов, живущих за рамками культурного сообщества. Тем не менее рудименты «волчьей» маргинальности и «волчьей» самоидентификации дожили до нашего времени не только как цепочка традиционной преемственности человеческого поведения, но и продолжались и продолжаются, как бы самовозрождаясь при возникновении благоприятных для этого социальных условий, или «социальной матрицы».
Одной из первых модификаций «волчьей стаи» в раннем классовом обществе стала воинская дружина. Ее предводитель, фактически будучи уже феодальным властителем, порой осознавал себя как вождь маргинального мужского охотничье-воинского объединения, противопоставленного культурной территории поселения.
В сущности, например, смерть старого Игоря, который, согласно «Истории» Льва Диакона (конец Х в.), был привязан древлянами к стволам деревьев и разорван надвое, имеет явные признаки не столько жестокой казни, сколько архаического жертвенного ритуала. Игорь погиб потому, что не столько собирал с них дань, сколько грабил. Древляне, объясняя Ольге причину его жестокого ритуального убийства, использовали слово волк не как образное сравнение, но как термин, определяющий, по мнению древлян, истинный статус этого князя, стремительно уходящий в архаику.
Средневековые рыцарские ордена фактически тоже были рудиментами подобного воинского союза. В связи с этим выражение псы-рыцари тоже является термином, определяющим статус в первую очередь монашеских рыцарских орденов.
Другой рудиментарной формой воссоздания социальной модели постинициационной волчьей стаи можно считать чешских таборитов периода гуситских войн, а также так называемых «псоглавцев» — жителей чешско-немецкого пограничья, на протяжении веков бывших воинским заслоном королевства.
Название этого племенного объединения порою объясняют тем, что они вступали в бой вместе со специально натренированными крупными псами, а на их знаменах были изображены собачьи головы, однако более точным объяснением этого названия может быть маргинальная выделенность псоглавцев из чешского народа, их исключительное социальное положение (отсутствие крепостного права, свободное пользование пограничными лесами и угодьями, свобода передвижения, право не платить государственные сборы и подати, право на постоянное ношение оружия и т. д.), а также, если можно так выразиться, «географическая» маргинальность — жизнь на краю славянского мира.
Любопытно, что волчий (песий) статус в народном сознании устойчиво связан с положением на грани миров. Так, в известной русской колыбельной выделяется пространственная бинарная модель, где значимую структурообразующую роль играет «край»: край постели, граница дикого леса и культурного пространства жилища, сна и смерти. Любопытно, что в другом варианте этой колыбельной становится особенно ясен статус леса, волчьего обиталища как царства лютой смерти.
Баю, баю, баю,
Не ложися на краю,
Ляг на лавочке,
Во середочке.
Придет серенький волчок,
Тебя схватит за бочок,
Потащит во темной лесок.
Мат, жаргоны и дедовщина
Среди сообществ, воспроизводящих «песье-волчью» модель, называют и профессиональную преступную среду, которая противопоставляет себя обществу, живущему по законам, и профессиональным защитникам законности, которых воспринимает как другую «стаю», называя их легавыми, волками позорными и т. д.
Данная модель устойчиво воспроизводится и в так называемых «замкнутых» молодежных коллективах: интернатах, детских домах, армейских соединениях, созданных по призыву, исправительных колониях и т. п. Исследователи относят к проявлениям инициационных и постинициационных моделей и такое явление, как «дедовщина». Эта традиция так глубока, что устойчиво воспроизводится в любых подходящих условиях. Возможен лишь перехват инициативы, когда «инициацию» проводят не «деды», а командиры, воспитатели и т. д., например в форме соревнований.
Для «песье-волчьих» сообществ были характерны и особые речевые практики, изолирующие их от основного населения и создающие особую ритуально-идентификационную знаковую систему. Эта система, по мнению исследователей, с течением времени трансформировалась в мат. В связи с этим представляется весьма показательным, что современные жаргоны формируются главным образом в молодежных коллективах. Их основная функция — противопоставить свой микроколлектив (и шире — свою субкультуру) основной части общества и национальной культуре и опознавать «своего».
Отмечая сходство криминального и молодежного жаргонов, можно выделить такие общие черты этих нелитературных форм, как неразвитое наивное сознание, пралогический тип мышления, тяготеющий к первобытным по происхождению реалиям — кастовости, обрядам посвящения, табу, тяготение к таинственности, а также агрессивность.
На этом культурном фоне жаргоны предстают не как некая тупиковая ветвь, засоряющая литературный язык или даже паразитирующая на нем, а как явление, имеющее не менее архаические корни, неизбежно и традиционно воспроизводящееся в тех или иных исторических ситуациях.
Более того, жаргоны становятся питательной почвой для языка литературного. Сленговые слова и значения следует рассматривать как результат своеобразного творческого процесса, известного в искусстве как творческий прием остранения. Конечные результаты остранения в мире криминального языка, в молодежных подъязыках и в сленге так или иначе проявляются и в общеупотребительном литературном языке.
Где купить:
