После исчезновения супруга и продажи нескольких ценных картин Клэр Обри удается наладить дела семьи. Роуз и Мэри совершенствуют свои навыки в музыкальном колледже. Корделия становится помощницей арт-дилера. А Ричард Куин подумывает об Оксфорде. Взросление детей становится все более острым по мере того, как события Первой мировой войны набирают обороты…
«Неторопливое, уютное течение будней семейства Обрис золотыми летними днями, пудингами из крыжовника и занятиями музыкой сменяется страхом за близких и предчувствием потерь, окончательно проводя черту между детством и неизбежным взрослением», — пишет о романе Ребекки Уэст Анастасия Рыжкова, литературный агент сайта snob.ru.
Публикуем отрывок из книги.
***
Мы были так счастливы в «Псе и утке», что этот трактир стал первым местом, где мы с Мэри испытали продолжительный приступ бунта против судьбы. Обычно мы принимали тот факт, что мы пианистки, не в том смысле, что сами решили играть на фортепиано, поскольку это подразумевало, что мы могли бы остановиться, если бы захотели, а потому что родились пианистками, как индийцы рождаются браминами или неприкасаемыми, так что нас это не возмущало. Но в «Псе и утке», где нам приходилось заниматься за фортепиано, которое мама взяла напрокат в Рединге, мы часто дулись. Я предпочла бы сидеть на скамейке в саду и чистить горох или лущить его в одну из этих больших фарфоровых мисок, белых внутри и темно-кремовых и рифленых снаружи, которые, несомненно, являются одними из самых красивых предметов домашнего обихода, пока не зазвонит паромный колокол; тогда я поставила бы миску на траву, надела перчатки с набивкой и переправилась на плоскодонке на другой берег, услышав сначала чудесный плеск воды, когда шест рассечет ее и ударится о дно реки в единственно правильном месте, а потом тихий стук капель, которые сорвутся с него, когда я подниму его, крутанув руками. Это было еще одним поводом для недовольства. Браться за весла нам не разрешалось даже в мягких перчатках. Ричард Куин и Розамунда катали нас на лодке по реке, но это было не совсем то, чего мы хотели. Они часто отвозили нас в аркаду какой-нибудь обнаруженной ими заводи, не видную с берега, и медленно вели лодку, чтобы не разбивать зеленый хрустальный пол больше необходимого, пока мы не попадали в закуток, который казался со всех сторон закрытым зеленью, где и сидели тихо, как в церкви; никто не знал, что мы там, и потревоженная вода вокруг нас снова превращалась в хрусталь. Но мы с Мэри не могли делать этого сами.
Корни нашего негодования крылись глубже. Мы с Мэри хотели, чтобы у нас была своя жизнь на реке, которая доказала бы, что мы близкие подруги и разделяем столько же секретов, сколько Розамунда и Ричард Куин. Кроме того, нас раздражало, что даже запрет ходить на веслах был не совсем нашим. На наши права на недовольство посягала фантазия Корделии, которая игнорировала тот несомненный факт, что никогда не станет скрипачкой. Великий учитель, слышавший ее игру, так жестоко развеял надежды нашей сестры, что даже ее железная решимость поколебалась и сломалась, и теперь она больше не прикасалась к своей скрипке. Та была даже заперта в одном из маминых старых сундуков; мы не могли понять, почему мама ее не отдаст. Но когда Корделию спрашивали, не хочет ли она взять лодку, ее взгляд становился слепым, стеклянным от тревоги, как будто она имела в виду какое-то важное соображение, которое все остальные безрассудно игнорировали, и она смотрела на свои руки и качала золотисто-рыжей головой.
Эта ее манера повергала нас с Мэри в панику. Корделия пыталась жить нашей жизнью не потому, что у нее не было собственной, а потому, что в ее маленьком, компактном, хрупком, послушном с виду теле скрывалось «я» с таким непомерным аппетитом, что ей хотелось стащить все хорошее, что она видела на чужих тарелках. Музыка была нашей пищей, поэтому Корделия попыталась отнять ее у нас. Ей не удалось это, потому что музыка прекращала существовать, как только сестра за нее бралась. Она ей не принадлежала. Но мы были лишены даже удовольствия испытывать прямое возмущение по поводу ее попыток кражи, в которых она столь нагло упорствовала после того, как природа вещей доказала, что это невозможно, потому что знали: то, что она делала, имело другой смысл, заслуживающий нашей жалости. Корделия страдала из-за того, что не смогла стать скрипачкой, так же как мама страдала, когда от нас ушел папа. Она была замужем за чем-то и затем покинута. Но, опять-таки, мы не могли пожалеть сестру от всей души, потому что музыкальное воспитание, которое дала нам мама, привело нас к убеждению, что плохо играть на инструменте так же постыдно, как любое преступление, за исключением убийства. Таким образом, на наш взгляд, Корделия чудом избежала смертного греха и должна была радоваться своему спасению. Одна из главных дисгармоний жизни состоит в том, что сложные отношения бывают не только у взрослых. Ветер не утихает ради ягненка, будь он стриженым или нестриженным.
Более того, иногда ягненка одолевают самые сильные порывы ветра только потому, что он ягненок и подвержен настроению, свойственному незрелости. Однажды днем, когда Мэри занималась, я пошла по тропинке, идущей от сада при трактире через погост вдоль подножия отвесных лесов. Вскоре мой взгляд привлекла лежащая на земле ветка, листья которой с одной стороны были пыльно-белыми, а ягоды — яркими, темно-малиновыми.
Подняв глаза, я увидела на краю леса низкое дерево, от которого она отломилась; и ягоды казались такими яркими, что я попыталась отломить еще одну ветку. Но древесные волокна были крепкими, и, чтобы получше ухватиться, я взобралась на возвышенность за деревом. Сломать ее все равно не получилось, и я устала от усилий, оглянулась через плечо на лес и сделала несколько шагов в его полумрак; и, хотя мое детство уже осталось позади, мной тотчас же овладело чувство чуждости этого мира, которое охватывает детей с такой силой, словно они привыкли жить где-то еще. Так как лес шел вверх по склону, было очень темно. В нем росло несколько буков, не измененных тем, где они стояли; они слой за слоем поднимали в небо свой зеленый рисунок, и сквозь листья и меж ними проникало столько света, что нижние ветки сияли так же ярко, как верхние.
Эти деревья словно стояли в открытом поле. Но свет заслоняли ели, хотя узор, который они оставляли в небе, был скудным и острым, а их нижние ветви — голыми, покрытыми убогими сухими отростками; и чахлые остролисты и боярышники, росшие рядом, походили на сломанную мебель на чердаке. Кое-где на земле между ними лежали пышные подушки изумрудного мха, но еще больше было терновника и грубой, жухлой травы, и все производило впечатление природной нищеты, растительной скудности. Казалось странным, что не слышалось ни звука, потому что верхушки деревьев наверняка густо населяли птицы и белки; и я знала, что земля, по которой иду, — это крыша галерей и залов, где живут кролики, горностаи и ласки. Я слушала тишину, пока та сама не превратилась в звук, громкий, как труба, зовущая меня или кого-то другого, — и я, то ли повинуясь ей, то ли спасаясь, побежала обратно к опушке леса. Но мой ужас был лишь полуреальным и достаточно приятным, чтобы не выходить сразу на свет, поэтому я осталась в полумраке, прислонившись к стволу низкого дерева с пыльными листьями и яркими ягодами, посмотрела вниз на реку и увидела ее такой же странной, как лес. Она текла с такой целеустремленной поспешностью, что трудно было не представлять ее огромной змеей, полностью осознающей, куда и зачем она стремится.
В лесу по ту сторону воды, мутной от тускло-зеленого осадка, оставленного летним цветом после того, как иссякло сияние августа, я увидела сигнал. Одно дерево, и никакое другое, тронула ярко-золотая осень. Должно быть, оно росло в глубокой расщелине на склоне холма, потому что его было видно только отсюда; я не заметила его, когда шла вдоль берега. По форме оно напоминало раздутое пламя, но это чистое золото было светом, а не теплом. В этом детском настроении, в этом отступлении в легенду, сказку и сон, я увидела в дереве знамя, вывешенное какой-то необъятностью, но не великаном, ибо это было бы слишком обыкновенно, просто увеличенной версией мне подобного создания, а волевым облаком или силой, стоящей за одним из времен года. Я прильнула к стволу дерева, притворяясь, что верю, будто мир состоит из сплетенных и дышащих тел природных существ, и что одно из них общается со мной с помощью этого дерева, и в то же время думая: «Нужно будет привести сюда остальных после чая». Тогда-то я и увидела Ричарда Куина и Розамунду, стоявших прямо подо мной у кромки воды, и услышала, как он сказал:
— Странное дело, цвета кажутся мне не такими яркими, как при жизни папы.
Я отпустила дерево, соскользнула вниз по скату и побежала к ним, крича:
— Папа не умер!
Они повернулись ко мне совершенно одинаковым движением, выпрямившись, опустив сжатые кулаки и напустив на себя свой подслеповатый, вялый вид, чтобы скрыть неприкрытую жалость на лицах. Иногда я думала, что один из них подражает другому, но это было не так. Они оказались так похожи по характеру, что было удивительно, что это не один и тот же человек.
— Я тебя не видел, я тебя не видел! — простонал Ричард Куин. — О, я должен был знать, что ты можешь гулять неподалеку, ведь нас всегда тянет в одни места!
— Я рада, что она услышала, — произнесла Розамунда. — Теперь ему не придется быть единственным из вас, кто знает. Ему пришлось так тяжело, — сказала она мне.
Мы втроем сошлись на тропинке, и я смогла только прошептать:
— О Ричард Куин, ты мог бы показать мне письмо.
— Какое письмо?
— Разве он не написал об этом письмо?
— Нет, письма не было. Папа писал письма только в газеты. Не нам. Сначала я только догадывался. Думал, вы тоже догадались. Вы были там в тот день прошлой весной, когда это впервые открылось. Разве не помнишь? Мы показывали маме тюльпаны в саду. Гиацинты не взошли, их посадила не Розамунда. Разве не помнишь?
— Конечно, помню. Но о чем ты говоришь? О папе и речи не заходило.
— Да, — сказал Ричард Куин, — но мистер Морпурго принес маме все эти цветы. Так много цветов.
— Ну и что с того? Он всегда приносит нам цветы. Слишком много цветов. Мама всегда их раздает.
— Ни до, ни после он не приносил нам так много, — ответил Ричард Куин. — А ведь цветы посылают на похороны.
— Ей нужно сесть, — сказала ему Розамунда, — вон там ствол дерева.
Пока они вели меня, я кричала, словно упрекая их:
— Я тоже видела то золотое дерево! Я собиралась привести вас сюда после чая!
Затем села позади них и стала раскачиваться взад-вперед, уперев локти в колени, а подбородок — в ладони, пока их руки легонько гладили мои волосы, лицо и плечи, как будто то, что я услышала, повредило мою плоть.
— Но ты не можешь полагаться только на это, — пренебрежительно сказала я.
— Да, но этого было почти достаточно, — сказал Ричард Куин. — Подумай. Мистер Морпурго был в отъезде и вернулся другим, и он сказал маме, что счастлив, потому что его жена возвращается домой, и он явно стыдился своего счастья, ему казалось, что это бессердечно по отношению к чему-то ужасному, что произошло. Мистер Морпурго говорил так, будто просил у мамы прощения, будто то, что он считал ужасным, как-то связано с ней. Что может быть ужасным и для него, и для мамы? Только одно. Тогда я и догадался, что он ездил за границу, чтобы увидеть папу, и что папа умер.
Отрывок из романа «И близится ночь».
Обложка отсюда.
