Форуг Фаррохзад не вписывалась в рамки, заданные иранским обществом середины пятидесятых годов XX века. В 16 лет ее поспешно выдали замуж за любимого, как ей тогда казалось, человека. Но ей недостаточно было быть просто матерью и женой.
Молодая женщина осмелилась бросить вызов всему свету — и самой себе. Сбежала от мужа, чтобы реализоваться как поэт и доказать свое право быть независимой, мечтать, писать и страстно любить.
Публикуем отрывок из завораживающего, колоритного романа «Голос пойманной птицы», в котором Форуг впервые задумывается о побеге.
***
Что бы ни болтали обо мне после — дескать, я никудышная мать, я бросила своего ребенка, — правда в том, что я всегда любила сына. Я любила Ками с той самой минуты, как он появился на свет, до того, как его у меня отобрали.
Правда и то, что поначалу я не знала, как с ним обращаться. Я никогда не ухаживала за младенцами, и мне пришлось учиться быть матерью. Крики Ками лишали меня покоя. Я брала его дрожащими руками и все время боялась уронить. Но что самое ужасное, как я ни билась, он так и не взял грудь. Стоило мне поднести его к груди, как он поджимал крохотные губки. И отказывался сосать. Через неделю после родов груди мои на ощупь были твердые как камень и горячие. Когда сын наконец взял грудь и принялся сосать, меня пронзила такая боль, точно мои соски сдавили щипцами.
— Ты опять его не так держишь. — Ханум Шапур выхватила у меня Ками. — Вот как надо!
Я вздрогнула, когда она дотронулась до меня, но я так устала от долгих бессонных ночей и голодного плача Ками, что даже не возражала, когда она показывала мне, как нужно делать. Чтобы у меня прибавилось молока, ханум Шапур ставила передо мной блюда с резаным шнитт-луком, и я ела его; она давала мне компрессы из капустных листьев, и я прикладывала их к груди, чтобы унять боль.
Но что бы я ни делала, молоко не прибывало.
— Ребенка нужно кормить, — однажды вечером сказала моя свекровь Парвизу. — Ясно, что она его выкормить не сможет.
Наутро она поднесла к губам Ками бутылочку с козьим молоком. Оно было зеленоватое и отдавало кислятиной. — Не надо! — Я оттолкнула бутылочку и забрала Ками у свекрови.
— Ты его голодом уморить хочешь?
Она попыталась отнять у меня Ками, но я отдернула его с такой силой, что у него запрокинулась голова. Сын оглушительно завопил, но я не выпустила его. Я отнесла его в нашу комнату, расстегнула кофточку и приложила Ками к груди. Снова и снова проводила пальцем по его губам, чтобы он открыл рот, но он упрямо отказывался. В конце концов я сдалась, согласилась кормить его козьим молоком, но старалась сама давать ему бутылочку. Он жадно сосал молоко и потом спал несколько часов кряду. Вскоре щечки его порозовели, он стал пухленьким.
— Оставь ребенка в покое, — сказала ханум Шапур. — Ты с ним так носишься, так балуешь, что испортишь его. Ей не нравилось, что я не спускаю Ками с рук. Ты слишком ему потакаешь, говорила свекровь и, пожалуй, была права. От матери я почти не видала нежности; любовь мне выказывала только Санам. И я решила стать хорошей матерью. Я хотела понимать каждый крик Ками и отвечать на него добротой, терпением и заботой.
По утрам в первые теплые дни года я купала его во дворе у хоза, днем выносила в сад, под хурму. Плоды покачивались на ветру, точно маленькие сияющие светильники, я пела сыну отрывки из песен, которые знала. «Я цветок, вырезанный из камня. Что сказать о моем одиноком сердце? Ты светил мне, как солнце, без тебя я холодна и бледна». Я ставила колыбельку Ками в тени дерева, пела песни, которые помнила с детства, песни ночей, когда я лежала без сна рядом со спящей няней. Я читала ему стишки, пересказывала все загадки, которые помнила, и придумывала свои.
С появлением Ками ага Шапур приободрился. Заметив, что я поднимаю щеколду на садовой калитке, он улыбался — и в уголках его глаз обозначались морщины. Иногда он укладывал малыша к себе на колени, укачивал его, Ками успокаивался и засыпал. Теперь он быстро рос. Менялся день ото дня, и мне не хотелось пропустить ни одной перемены. Запомни это, говорила я себе, когда сидела в траве, расправив вокруг себя юбку, смотрела в небо, наслаждалась солнцем, греющим кожу, а Ками спал рядом. Запомни это, говорила я себе, когда летом поспевали плоды на деревьях и Ками впервые попробовал инжир. Запомни это, говорила я себе, когда прижимала его к груди и зарывалась лицом в его мягкие черные кудряшки.
Но ханум Шапур решила присвоить моего сына. Она покупала ему мячики и погремушки. Мягкую игрушечную мартышку с коричневыми глазами-бусинами, в красном костюмчике. На Новый год совала ему в кулачки золотые монеты. Потом, не сказав мне, отнесла его сделать обрезание, а когда вернулась, повязала ему на запястье голубой амулет. «От сглаза», — пояснила она и так туго затянула шнурок, что он врезался в мягкие складочки кожи.
Я рассвирепела.
— Как ты допустил? — спросила я Парвиза.
— Его же все равно нужно было обрезать, разве ты не знала?
— Знала, но почему ты мне заранее не сказал? Я пошла бы с ней, подержала бы его. Успокоила.
— Я решил, что так будет лучше. Посмотри, как ты сейчас себя ведешь…
— А как ты думал? Он мой сын! Мой, не ее!
У меня осталась одна-единственная фотография с Ками, я всегда ношу ее с собой. Как-то раз мы с Парвизом выбрались в фотоателье. Ками всю дорогу капризничал, но когда мы вошли в светлую комнату и фотограф устроился за треногой, Ками неожиданно успокоился, и мы уселись, чтобы сделать портрет. Что же я увидела, когда в руки мне попал снимок с нами тремя? Юную женщину с накрашенными губами и строптивыми кудрями. Форуг, которая существовала лишь краткий миг: мать, жена. Жемчужная удавка на шее. Потерянный взгляд. Рядом муж в костюме-тройке и галстуке-бабочке робко держит меня за руку. Парвиз был одиннадцатью годами старше, однако на фотографии казался моложе: гладкий лоб, застенчивая улыбка, пиджак широк в плечах.
Той весной я подолгу слонялась вдали от дома, толкала коляску Ками по грязным проулкам Ахваза. «Ты застудишь ребенка насмерть!» — орала мне в спину ханум Шапур, когда я уходила, отчего мне лишь больше хотелось скрыться. Однажды днем я посадила Ками в коляску и пошла к реке. В городе пахло кострами, в небо змеился дым. Обычно возле мечети толпились нищие, но день выдался знобкий, и я увидела одну-единственную побирушку. Она куталась в тонкую шаль, голову повязала платком. Я порылась в карманах, сунула ей несколько монет и направилась к реке.
Я ушла без пальто, Ками был в одной пижамке. Ветер кусался, Ками плакал все громче, но я словно не слышала. В какой-то момент я бросилась бежать. Я мчалась во весь дух, так что кровь стучала в висках, а коляска дергалась и раскачивалась. Постепенно я осознала, что меня кто-то окликает, просит замедлить шаг, быть осторожнее, но остановиться я не могла. Помню скрип тормозов и яростный визг колес; лишь тогда я очнулась от забытья и увидела, что вкатила коляску с Ками прямо в поток машин. Я в панике заглянула в коляску. Личико и ручки Ками покраснели от холода, но он крепко спал.
Во мне нарастала странная сила. Я думала, что материнство обуздает желание писать, но чем меньше времени я уделяла сочинительству, тем сильнее меня поглощали мысли о нем. С пришествием лета, когда полуденный зной сделался нестерпимым, я уходила с Ками к себе в комнату, прижимала его к груди, закрывала глаза и засыпала под трепет занавесок и шелест ветра в листве. Если задремать не получалось, я сажала Ками в колыбельку и слонялась по комнате. Однажды заметила свое отражение в зеркале и подивилась совершившейся перемене. Когда я была ребенком, Санам вечно пыталась меня откормить сластями и жирным рагу. У меня были костлявые коленки и плоская грудь. Даже во время беременности я оставалась худой, только живот увеличивался в размерах. И лишь сейчас, когда я стала матерью, моя фигура наконец обрела женственные очертания. Застыв в светлой шелковой комбинации перед зеркалом, я оглядела округлившиеся бедра, живот, налившуюся грудь. Ками зашевелился, я взяла его на руки, прижалась губами к черноволосой макушке, замурлыкала полузабытый мотив.
То были редкие часы покоя, которые я знала в этом доме. Тогда-то я задумалась о побеге.
Отрывок из романа «Голос пойманной птицы»
Обложка: freepik.com
