В МИФе выходит классика британской литературы — роман британской писательницы Ребекки Уэст «Фонтан переполняется». В центре сюжета — жизнь семейства Обри. Мэри и Роуз, гениально играющие на фортепиано, их младший брат Ричард Куин и старшая сестра Корделия — все они становятся свидетелями того, как расточительство отца ведет их семью к краху.
Публикуем отрывок из книги.
***
Мы как раз добрались до этого момента, когда, хлопнув дверью, вошла Корделия, бросила на диван свой портфель, встала напротив мамы и топнула ногой.
— Я виделась с мисс Бивор, и она рассказала мне, что ты сделала, — сказала она. — За что ты меня так ненавидишь? Почему ты ко мне так жестока?
— Иди сними свое школьное платье, и мы спокойно обсудим это. — Мама отставила чашку, потому что ее рука дрожала.
— Как я могу обсуждать это спокойно? Ты разрушаешь мою жизнь! — закричала Корделия.
— Ты так считаешь, потому что я сказала мисс Бивор, что не разрешаю тебе выступать профессионально? — спросила мама. — Я не разрушаю твою жизнь. Я забочусь о том, чтобы она не была разрушена. Для музыканта — любого музыканта! — нет ничего хуже, чем начать слишком рано выступать перед публикой. Такие исполнители застревают на том уровне, на котором находились в момент своего первого концерта, и им бывает очень сложно продвинуться дальше.
Мы с Мэри озадаченно переглянулись. Мама страшно сердилась, когда мы делали ошибки, но вся игра Корделии была сплошной ошибкой. Однако мама говорила с ней о том нелепом предложении совершенно спокойно. Уже не в первый раз она проявляла к ней странную мягкость, непонятную нам. Корделия снова закричала:
— Это не повредило бы моей игре. Мисс Бивор говорит, что и дальше будет заниматься со мной. Так нечестно. Ты запрещаешь потому, что не можешь вынести, что я успешнее остальных.
— Читай дальше! Скоро появятся русалки! — воскликнул с пола Ричард Куин. Его светлые глаза горели от гнева.
— Но почему ты хочешь выступать на этих концертах? — спросила мама. — Подожди немного и, когда станешь достаточно хороша, сможешь играть перед публикой, которая действительно разбирается в музыке и будет тебя слушать. Не представляю, зачем тебе выступать на этих второсортных сборищах.
— Почему я хочу играть на этих концертах? Потому что хочу денег, — визгливо ответила Корделия.
— Но тебе заплатят очень мало, — сказала мама.
— Разве мы настолько богаты, чтобы отказываться от возможности заработать хоть сколько-то? — ожесточенно спросила Корделия. Она рассуждала настолько по-взрослому, что мы уставились на нее во все глаза. Именно ожесточенность и практичность мешают взрослым добиться чего-либо в жизни. — Мама, — продолжила она чуть мягче, с отчаянием в голосе, — что с нами будет? У нас совсем нет денег. Мы знаем это, мы знаем, что нам нечем заплатить за газ и за школу, и, даже если на сей раз вы сможете выкрутиться, придет время, когда вам это не удастся. — От страха ее треугольное лицо стало бледно-голубым. — Разве не понятно, что однажды папа проиграет на бирже все и нам будет некуда пойти, нечего есть?
Мама попыталась встать, но снова упала в кресло. Ее глаза бессмысленно уставились в пространство, рот приоткрылся. Мы с Мэри подошли поближе, чтобы защитить ее от Корделии. Мы были возмущены до глубины души. Разумеется, между собой мы обсуждали дела наших родителей; дети вправе задаваться вопросом, что с ними станет. Но говорить о таких вещах при них было все равно что войти в ванную комнату, когда кто-то из них принимает ванну. Наши злые взгляды не остановили Корделию, и она продолжила:
— В любом случае дело не только в аренде и плате за школу. У нас ужасная одежда, мои ботинки сносились, их вообще нельзя носить, они дешевые и грубые. Мы так плохо одеты, что в школе над нами смеются. Мэри и Роуз этого не замечают, о нас некому беспокоиться, кроме меня.
— Мы замечаем, но нам все равно, — сказала я.
Корделия раздраженно отмахнулась. Ее лицо становилось все бледнее. Я подумала, что она вот-вот лишится чувств, как случалось с некоторыми девочками во время школьной молитвы, и почувствовала презрение. В нашей семье в обморок не падали.
— У нас ничего-ничего нет, — заговорила она, — а теперь, когда у меня появился шанс хоть что-то заработать, ты не даешь мне им воспользоваться, потому что любишь остальных больше, чем меня. Я хочу зарабатывать и откладывать деньги, чтобы потом, когда получу стипендию в Королевской академии музыки или в Гилдхолле, мне было на что жить… — Вряд ли она слышала, как вскрикнула мама, она прервалась только потому, что у нее перехватило дыхание от жажды славы. — …потом я еще заработаю и уеду учиться в Прагу, а потом по-настоящему разбогатею и, если к тому времени остальные еще не слишком вырастут, смогу им помочь. Если им не помогу я, то кто? — воскликнула она. — Мэри и Роуз, — добавила она после паузы, грустно глядя на нас, — должны чем-то зарабатывать на жизнь, например преподавать или устроиться на почту, я оплачу их учебу, да и Ричард Куин, для него непременно нужно что-то придумать. — Она широким трагическим жестом указала на братика, сидящего на полу возле своего подноса. — Ему еще тяжелее, ведь он мальчик. Он должен пойти в хорошую школу, он ужасно избалован, он должен попасть в приличное место, иначе вырастет и станет еще хуже, чем папа, — сказала она, глядя на него и скривив губы от беспокойства и отвращения.
Ричард Куин грохнул ложкой по тарелке и радостно прокричал фразу, которую мама часто произносила в разгар спора:
— Смени тему. Смени тему. Глупая Корделия, смени тему.
— Видишь, как он со мной разговаривает, — с жаром произнесла Корделия, — а ведь я старше. — Вдруг она, снова сорвавшись на крик, завопила: — Ах, мама, нас так дурно воспитывают!
Мама пошевелила губами, но мы не услышали ни слова.
— Мама, я не хочу показаться грубой, — сказала Корделия, внезапно понизив голос до шепота. — Это не твоя вина, а папина, — мамины губы снова беззвучно шевельнулись, — но нас очень дурно воспитывают. В школе все считают Мэри и Роуз чудачками. — Она вздрогнула.
— Смени тему, смени тему, — настойчиво советовал Ричард Куин с пола.
— Мы так мало похожи на других людей, — лихорадочно продолжала она, — мы должны стать как все, а ты не позволяешь мне хоть чем-нибудь помочь; если бы у нас была нормальная одежда, и то стало бы легче. Даже небольшие деньги могли бы очень помочь. О, позволь мне заработать сколько получится, — всхлипнула она, — я так несчастна, я единственная, кто может что-то сделать для нас.
Она не могла больше говорить, и мы все молча смотрели на нее в наступившей тишине. Мы уважали ее слезы, поскольку она была жестоко обижена судьбой. Но в то же время она нанесла нам раны, которые не зарастут никогда, один лишь Ричард Куин по неизвестной причине остался неуязвим.
Мэри просунула левую ладонь в мою правую. Мы и раньше знали, что в школе нас не любят, и нам было грустно; я даже признавалась в этом Розамунде. Но мы считали, что всеобщая неприязнь в каком-то смысле делает нам честь. Благодаря маме с папой мы понимали значение длинных слов, лучше других успевали по французскому и говорили на нем с правильным акцентом, узнавали все картины, которые вешала на стену учительница рисования, хотя, разумеется, дети со способностями к гимнастике и хоккею считали нас дурочками, а многие учителя были безнадежно раздражительны от природы. Мы знали, что в какой-то мере сами виноваты в своей непопулярности. Мы часто казались неуклюжими и во что-то врезались, а порой, выйдя из задумчивости, обнаруживали, что от нас чего-то ждут, но понятия не имели, чего именно, а потому все начинали смеяться. И правда забавно, когда все сели и только два человека остались стоять, хотя, пожалуй, смеялись остальные чересчур долго, ведь, в сущности, это не очень-то и смешно. Но сейчас Корделия натолкнула нас на мысль, что мы не нравимся людям из-за чего-то более серьезного, чем рассеянность, и в нашем поведении есть какой-то большой изъян, достойный осуждения.
Мы не очень-то ей поверили. Мы знали, что Корделия всегда была и будет глупа, и очередное тому свидетельство — чепуха, которую она наговорила о деньгах. Она никогда не сможет нормально помогать нам, да в этом и не будет необходимости, потому что мы сами заработаем на все, что нам нужно, как только вырастем. В то же время мы не то чтобы совсем не поверили ей, потому что знали: она гораздо ближе общается с другими детьми в школе, чем мы, и, возможно, деньги действительно имеют значение, ведь и впрямь было бы странно, что два человека правы, а сотни людей ошибаются. Так и случилось, что с этого момента нам с Мэри стало еще сложнее заводить друзей. Вплоть до того дня мы полагали, что сможем растопить равнодушие малознакомых людей, если будем к ним благожелательны, но отныне, общаясь со всеми, кроме членов семьи, мы опасались, что чем чаще они нас видят, тем бо́льшую неприязнь к нам испытывают.
Я подумала, что Корделии все же не следовало так с нами поступать, и сжала ладонь Мэри. Но мы забыли о своей боли, когда встала мама. За последние несколько минут она как будто еще больше похудела, и ее глаза стали еще более выпуклыми. Нам было жаль, что огорчения делали ее такой безобразной, мы знали, что Корделия испытывает отвращение, как будто перед ней стоит незнакомка. Но, к счастью, в такие моменты мамин голос всегда делался намного красивее. Он становился довольно высоким, похожим на тонкую серебристую нить, что прялась откуда-то из ее высокого лба. Мама повернулась к Корделии и, глядя на нее невидящим взглядом, произнесла своим чудесным голосом:
— Я надену капор, пойду помирюсь с мисс Бивор и разрешу ей принимать от твоего имени любые приглашения, какие захочешь.
— Ах, мама, спасибо, спасибо! — воскликнула Корделия. Она просияла от радости, что добилась своего. Но мы не знали, что и думать. Мама была настолько обижена, что изумлялась своей боли, однако выглядела так, будто сама причиняла боль. Когда она подошла к двери, ее пальцы задержались на ручке, словно предстояло против воли совершить какое-то мучительное действие. Она казалась очень усталой.
После ее ухода Корделия удовлетворенно вздохнула и начала снимать перчатки.
— Пойдем, Ричард Куин, бери свою чашку и тарелку, — произнесла Мэри.
— Ему еще не пора спать, — сказала Корделия.
— Мы посидим на кухне, пока мама не вернется.
После секундного молчания Корделия с озабоченным видом заметила:
— Тогда придется жечь две газовые лампы.
— Я дам маме полкроны, которые подарил мне мистер Лэнгем, когда был здесь в прошлый раз, — сказала Мэри. — Ими можно оплатить много газа.
— Книга. «Повесть о Медном городе», — напомнил Ричард Куин. — Ты не дочитала до русалок, непременно прочитай мне отрывок про русалок, когда я стану большой, у меня будут русалки, много-много русалок.
Мы втроем спустились по крутой лестнице на кухню, я залезла на стул и зажгла газ. Он горел намного романтичнее, чем электрическое освещение, и мне жаль, что многие современные дети никогда этого не видели. Над газовой горелкой, под стеклянным колпаком, была штука под названием калильная сетка, которая, если аккуратно открыть кран и поднести зажженную спичку, мерцала тусклой, зыбкой белизной, словно маленький призрак в отблеске своего бессмертия. А еще раздавался слабый хлопок, как будто дух разрывал оковы материи. Потом можно было открыть кран полностью, и завернутый в саван человечек начинал сиять ровным ангельским светом и вскоре исчезал — вечность заявляла на него свои права. Кейт, как всегда, оставила кухню в идеальном порядке. Огонь в печи не горел, потому что летом мы почти всегда готовили на газовой плите, но Кейт до блеска начистила ее. Печь была огромной, но уголь в ту пору стоил так дешево, что, при всей нашей бедности, мы могли себе его позволить. На чистом деревянном столе соломенного цвета лежали сложенные простыни, которые Кейт гладила перед уходом, от них все еще исходил сильный и основательный запах утюга. На буфете стояли тарелки из обеденного сервиза «Мейсон Айронстоун» с тремя красно-оранжево-золотыми китайцами на бледно-желтом фоне с темно-синими вкраплениями. На самом верху буфета хранились полированные медные формы для бланманже и джема, которые мы иногда использовали вместо замков, когда играли на кухонном столе. В газовом свете не было видно, что мы так и не нашли денег, чтобы привести дом в порядок, и что угольная печь сильно загрязняла кухню. Мэри села за стол, положила «Тысячу и одну ночь» на сложенные простыни и, полистав страницы, нашла «Повесть о Медном городе», а Ричард Куин вытащил из ящика буфета кусок бумажного полотенца, а из кармана — карандаш. Он любил рисовать, пока ему читают; ему нравилось делать два дела одновременно. Я достала из корзинки Кейт несколько наших чулок, опустилась в скрипучее плетеное кресло на лоскутном коврике и заштопала их. Мы очень жалели, что это произошло, когда дома не было ни Розамунды, ни Кейт. Мы не стали бы рассказывать им, что именно случилось, но они бы все равно все поняли, да и время, пока мы дожидались маминого возвращения, прошло бы быстрее.
Отрывок из книги «Фонтан переполняется»
Обложка: rawpixel
