Дело происходит в Индии. Однажды к хирургу приходит странная семья — учитель с беременной женой и маленьким сыном. Странность в том, что с такими ранами, которые были у них, выжить невозможно… У хирурга есть время до рассвета, чтобы вернуть к жизни восставших из мертвых клиентов. Справится ли он?
«Ночной театр» — необычный роман, где переплетается медицинская история, триллер, философская драма. Приводим отрывок из книги.
***
Посторожите здесь, — велел хирург мужу аптекаря. — Если что-то заметите, позовите меня и спрячьте их. — Да, сагиб.
— Возможно, потом мне понадобится ваша помощь, пока же я должен определить, насколько тяжелы раны и как их оперировать.
— Как скажете.
— Вы не думаете, сагиб, что люди увидят в лечебнице свет и что-то заподозрят? — спросил учитель.
— Порой, когда не спится, я сижу тут ночь напролет, — ответил хирург. — В деревне к этому привыкли. Да, свет может привлечь внимание. Но это неизбежный риск. Ну что, кто первый?
Учитель похлопал сына по плечу.
— Сначала он, сагиб, потом моя жена. А мной займетесь, если останется время.
Женщина отвела глаза, и хирург догадался, что, пока его не было, учитель с женой спорили из-за этого и пришли к такому решению.
Хирург повел мальчика в операционную. Ребенок весь вечер вел себя спокойно, теперь же заволновался, замялся на пороге. Выложенная плиткой комната напугала даже его, хотя он побывал в таких местах, которые хирург и вообразить себе не мог.
— Заходи, сынок,—сказала его мать.—Это быстро. Так быстро, что ты опомниться не успеешь.
Учитель сжал руку сына. — Не бойся, я с тобой.
Хирург приказал мальчику раздеться и лечь на стол, покрытый одной-единственной тонкой простынкой. Живот вздымался над худеньким тельцем, точно купол: можно было подумать, что и здесь внутри зреет новая жизнь. Разрез на животе казался затейливым гримом; хирурга так и подмывало содрать фальшивую кожу, обнажив настоящую. Он надеялся, что учитель прав и им действительно не будет больно. Хирург надел перчатки и пропальпировал рану, сжимал ее края, щипал кожу — сперва легонько, потом крепче, а в конце концов и вовсе сдавил ее со всей силы.
Хирург поставил торшеры возле стола, чтобы лучше осветить рану, с помощью аптекаря обработал кожу йодом. Затем привычно надел маску и халат, протер рану спиртовым тампоном, простерилизовал, накрыл простыней, — словом, принял те же меры предосторожности, что и с обычными пациентами. Даже если сейчас мертвецы не рискуют ничем заразиться, с рассветом все изменится. А рану простыней он прикрыл, чтобы мальчик не видел собственные кишки: такое лучше не видеть ни живым, ни мертвым.
Хирург занес скальпель над животом ребенка, обдумывая, где сделать первый надрез. Правда ли, что у мертвых нет души, одно лишь тело? Марионетки — в руках бога? Что, если все это лишь изуверское испытание, вынуждающее его заглянуть в сокровенные глубины собственной души и отыскать там неизвестно что? Вдруг бог решил во что бы то ни стало внушить веру своим творениям, пусть даже вот так жестоко? Быть может, если он возопит к звездам: «Я был неправ, я был неправ», — то незваные гости исчезнут без следа и перед ним откроются три мира*?
Скальпелем он удлинил рану: зрелище, открывшееся его глазам, вызвало у него одновременно восторг и отвращение. Больше всего тело ребенка походило на труп — еще без вони и пятен, но кровь уже сгустилась в сосудах и не потекла, когда он разрезал кожу. Хирург вспомнил, как работал в городском кабинете судебно-медицинской экспертизы. Хотя те трупы, конечно, не сами ложились к нему на стол.
Учитель сидел на табурете возле стола, что-то ласково шептал сыну, успокаивал, гладил по голове. Глаза мальчика были полуприкрыты, руки вытянуты вдоль тела под простыней. Наконец хирург сказал:
— Объясните, наконец, что происходит и как вы здесь оказались.
Учитель поднял глаза, посмотрел на живот сына, который хирург как раз вскрывал, и тут же отвернулся.
— Может, не стоит, сагиб?
— По-моему, я имею полное право знать, — ответил хирург. — Вы так не думаете?
— Да, конечно. Я не это имел в виду. Просто… есть вещи, которых лучше не знать.
— Это еще почему?
— Загробная жизнь ведома только мертвым. Живым о ней знать не положено.
— Охотно верю, но сегодня происходит многое из того, чему быть не положено. К тому же, если мне предстоит вас лечить, хотелось бы понимать, с чем я имею дело.
Учитель посмотрел на лицо сына, перевел взгляд на пол.
— Едва мы умерли, как боль тотчас же прекратилась. Очень долго мы не могли пошевелиться, даже не знаю, сколько времени прошло. Не было ни света, ни звука, ничего. Потом постепенно мы снова начали слышать и видеть. К нам вернулись чувства, но не боль… слава богу, боли не было. Мы были на… на равнине. Без конца и краю. Куда ни глянь, все тянется она, во все стороны. Это и был загробный мир, доктор-сагиб, куда все попадают после смерти.
С нами вместе были мертвецы со всего света. Они говорили на множестве языков, но мы их, как ни странно, понимали, а они нас. Многие скончались от старости, кто-то от болезней и эпидемий.
Мы встретили многих людей, и у каждого была своя история. Попадались очень интересные — из времен и стран, о которых я слыхом не слыхал. Я искал королей, исторических деятелей, но, само собой, большинство мертвецов оказалось из простых, вот как мы.
Учитель рассказывал, хирург же тем временем глубже надрезал живот мальчика, рассек тонкий слой подкожного жира. В брюшной полости блестели многочисленные сгустки крови. Если кровотечение было вызвано травмой крупного кровеносного сосуда, пиши пропало: исправить это в условиях лечебницы не получится. Однако разрез чересчур мал: чтобы лучше осмотреть внутренности и понять, в чем дело, придется его расширить.
— Так, значит, на вас напали сегодня вечером, после заката? А потом вы оказались на равнине? Сколько же времени вы там провели?
— В загробном мире время определить невозможно, сагиб. Нет ни солнца, которое всходит и заходит, ни дней, ни недель. Там не темно, вовсе нет: тамошний свет… сияет и всё не становится ни ярче, ни слабее. И спать там тоже нет нужды. Когда мы только-только там оказались, были очень напуганы и цеплялись за то единственное, что было для нас естественно, как дыхание. Мы пытались заснуть, мы себя заставляли.
Закрывали глаза, ложились на землю, воображали, будто сейчас ночь, — и даже представляли, что видим сны: вдруг да помогло бы. Живые сначала засыпают, а потом им что-то снится, вот я и подумал: наверное, у мертвых наоборот, но увы. Забыться сном не получилось. Мертвым отдых не нужен — с тех пор мы бодрствуем.
Трудно описать, как там течет время. Здесь, на земле, нам о нем постоянно что-то напоминает — тиканье часов, наступление лета, приход сезона дождей, даже всякие мелочи вроде еды на плите. Снимешь пищу с огня слишком рано, и она останется сырой, слишком поздно — пригорит: чем не мера времени? И даже если запереться в комнате, выключить свет и сидеть в полнейшей тишине, услышишь, как бьется твое сердце. Там же ничего такого нет. Кто-то из обитателей загробного мира говорил мне, что живые так чувствуют время — или, скорее, безвременье — разве что в утробе матери, но кто же об этом помнит?
В общем, чтобы ответить на ваш вопрос, доктор-сагиб, предположу, что через неделю-другую я совершенно утратил ощущение времени. А случай вернуться представился нам позже, гораздо позже. И вот сейчас, после всех блужданий по равнине, для нас снова нет ничего важнее времени. Мне приходится напоминать себе, что часы снова тикают и все поменялось. Или вернулось на круги своя: тут уж как посмотреть.
Из книги «Ночной театр»
